Неточные совпадения
Крестьяне наши трезвые,
Поглядывая, слушая,
Идут своим путем.
Средь самой средь дороженьки
Какой-то парень тихонький
Большую яму выкопал.
«Что делаешь ты тут?»
— А хороню я матушку! —
«Дурак! какая матушка!
Гляди: поддевку новую
Ты
в землю закопал!
Иди скорей да хрюкалом
В канаву ляг, воды испей!
Авось, соскочит дурь...
Так неужли над чаркою
Задуматься, что с лишнего
В канаву угодишь?
В канаве бабы ссорятся,
Одна кричит: «Домой идти
Тошнее, чем на каторгу!»
Другая: — Врешь,
в моем дому
Похуже твоего!
Мне старший зять ребро сломал,
Середний зять клубок украл,
Клубок плевок, да дело
в том —
Полтинник был замотан
в нем,
А младший зять все нож берет,
Того гляди убьет, убьет!..
У столбика дорожного
Знакомый голос слышится,
Подходят наши странники
И видят: Веретенников
(Что башмачки козловые
Вавиле подарил)
Беседует с крестьянами.
Крестьяне открываются
Миляге по душе:
Похвалит Павел песенку —
Пять раз споют, записывай!
Понравится пословица —
Пословицу пиши!
Позаписав достаточно,
Сказал им Веретенников:
«Умны крестьяне русские,
Одно нехорошо,
Что пьют до одурения,
Во рвы,
в канавы валятся —
Обидно поглядеть...
И началась тут промеж глуповцев радость и бодренье великое. Все чувствовали, что тяжесть спала с сердец и что отныне ничего другого не остается, как благоденствовать. С бригадиром во главе двинулись граждане навстречу пожару,
в несколько часов сломали целую улицу домов и окопали пожарище со стороны города глубокою
канавой. На другой день пожар уничтожился сам собою вследствие недостатка питания.
На этом кругу были устроены девять препятствий: река, большой,
в два аршина, глухой барьер пред самою беседкой,
канава сухая,
канава с водою, косогор, ирландская банкетка, состоящая (одно из самых трудных препятствий), из вала, утыканного хворостом, за которым, невидная для лошади, была еще
канава, так что лошадь должна была перепрыгнуть оба препятствия или убиться; потом еще две
канавы с водою и одна сухая, — и конец скачки был против беседки.
Следующие два препятствия,
канава и барьер, были перейдены легко, но Вронский стал слышать ближе сап и скок Гладиатора. Он послал лошадь и с радостью почувствовал, что она легко прибавила ходу, и звук копыт Гладиатора стал слышен опять
в том же прежнем расстоянии.
Она наддала и мерно, так точно, как он предполагал, взвилась и, оттолкнувшись от земли, отдалась силе инерции, которая перенесла ее далеко за
канаву; и
в том же самом такте, без усилия, с той же ноги, Фру-Фру продолжала скачку.
Это было уже давно решено: «Бросить все
в канаву, и концы
в воду, и дело с концом». Так порешил он еще ночью,
в бреду,
в те мгновения, когда, он помнил это, несколько раз порывался встать и идти: «Поскорей, поскорей, и все выбросить». Но выбросить оказалось очень трудно.
Наконец, вот и переулок; он поворотил
в него полумертвый; тут он был уже наполовину спасен и понимал это: меньше подозрений, к тому же тут сильно народ сновал, и он стирался
в нем, как песчинка. Но все эти мучения до того его обессилили, что он едва двигался. Пот шел из него каплями, шея была вся смочена «Ишь нарезался!» — крикнул кто-то ему, когда он вышел на
канаву.
А он на
канав окно отворяль и стал
в окно, как маленькая свинья, визжаль; и это срам.
Но лодки было уж не надо: городовой сбежал по ступенькам схода к
канаве, сбросил с себя шинель, сапоги и кинулся
в воду. Работы было немного: утопленницу несло водой
в двух шагах от схода, он схватил ее за одежду правою рукою, левою успел схватиться за шест, который протянул ему товарищ, и тотчас же утопленница была вытащена. Ее положили на гранитные плиты схода. Она очнулась скоро, приподнялась, села, стала чихать и фыркать, бессмысленно обтирая мокрое платье руками. Она ничего не говорила.
А как отведу вас, мигом, здесь же
в канаве, вылью себе на голову два ушата воды, и готов…
«Вот чрез неделю, чрез месяц меня провезут куда-нибудь
в этих арестантских каретах по этому мосту, как-то я тогда взгляну на эту
канаву, — запомнить бы это? — мелькнуло у него
в голове.
Склонившись над водою, машинально смотрел он на последний розовый отблеск заката, на ряд домов, темневших
в сгущавшихся сумерках, на одно отдаленное окошко, где-то
в мансарде, по левой набережной, блиставшее, точно
в пламени, от последнего солнечного луча, ударившего
в него на мгновение, на темневшую воду
канавы и, казалось, со вниманием всматривался
в эту воду.
С замиранием сердца и нервною дрожью подошел он к преогромнейшему дому, выходившему одною стеной на
канаву, а другою в-ю улицу.
«Ей три дороги, — думал он: — броситься
в канаву, попасть
в сумасшедший дом, или… или, наконец, броситься
в разврат, одурманивающий ум и окаменяющий сердце». Последняя мысль была ему всего отвратительнее; но он был уже скептик, он был молод, отвлечен и, стало быть, жесток, а потому и не мог не верить, что последний выход, то есть разврат, был всего вероятнее.
«Что ж, это исход! — думал он, тихо и вяло идя по набережной
канавы. — Все-таки кончу, потому что хочу… Исход ли, однако? А все равно! Аршин пространства будет, — хе! Какой, однако же, конец! Неужели конец? Скажу я им иль не скажу? Э… черт! Да и устал я: где-нибудь лечь или сесть бы поскорей! Всего стыднее, что очень уж глупо. Да наплевать и на это. Фу, какие глупости
в голову приходят…»
Он плохо теперь помнил себя; чем дальше, тем хуже. Он помнил, однако, как вдруг, выйдя на
канаву, испугался, что мало народу и что тут приметнее, и хотел было поворотить назад
в переулок. Несмотря на то, что чуть не падал, он все-таки сделал крюку и пришел домой с другой совсем стороны.
Вдруг она облокотилась правою рукой о перила, подняла правую ногу и замахнула ее за решетку, затем левую, и бросилась
в канаву.
Он шел по набережной
канавы, и недалеко уж оставалось ему. Но, дойдя до моста, он приостановился и вдруг повернул на мост,
в сторону, и прошел на Сенную.
— Просто
в исступлении. То есть не Софья Семеновна
в исступлении, а Катерина Ивановна; а впрочем, и Софья Семеновна
в исступлении. А Катерина Ивановна совсем
в исступлении. Говорю вам, окончательно помешалась. Их
в полицию возьмут. Можете представить, как это подействует… Они теперь на
канаве у — ского моста, очень недалеко от Софьи Семеновны. Близко.
Он бродил по набережной Екатерининского канала уже с полчаса, а может, и более, и несколько раз посматривал на сходы
в канаву, где их встречал.
По камням, рытвинам, пошли толчки,
Скачки,
Левей, левей, и с возом — бух
в канаву!
Как нарочно, мужички встречались все обтерханные, на плохих клячонках; как нищие
в лохмотьях, стояли придорожные ракиты с ободранною корой и обломанными ветвями; исхудалые, шершавые, словно обглоданные, коровы жадно щипали траву по
канавам.
Снег сыпался на них с крыш, бросался под ноги, налетал с боков, а солдаты шли и шли, утаптывая сугробы, шли безмолвно, неслышным шагом,
в глубокой каменной
канаве, между домов, бесчисленные окна которых ослеплены снегом.
— Смир-рно-о! — кричат на них солдаты, уставшие командовать живою, но неповоротливой кучкой людей, которые казались Самгину измятыми и пустыми, точно испорченные резиновые мячи. Над
канавами улиц, над площадями висит болотное, кочковатое небо
в разодранных облаках, где-то глубоко за облаками расплылось блеклое солнце, сея мутноватый свет.
«Плачет. Плачет», — повторял Клим про себя. Это было неожиданно, непонятно и удивляло его до немоты. Такой восторженный крикун, неутомимый спорщик и мастер смеяться, крепкий, красивый парень, похожий на удалого деревенского гармониста, всхлипывает, как женщина, у придорожной
канавы, под уродливым деревом, на глазах бесконечно идущих черных людей с папиросками
в зубах. Кто-то мохнатый, остановясь на секунду за маленькой нуждой, присмотрелся к Маракуеву и весело крикнул...
Они ушли, а Анисья, добежав до первого перекрестка, присела за плетень,
в канаве, и ждала, что будет.
Как, дескать, можно запускать или оставлять то и другое? Надо сейчас принять меры. И говорят только о том, как бы починить мостик, что ли, через
канаву или огородить
в одном месте сад, чтоб скотина не портила деревьев, потому что часть плетня
в одном месте совсем лежала на земле.
Мальчишки первые заметили его и с ужасом прибежали
в деревню с вестью о каком-то страшном змее или оборотне, который лежит
в канаве, прибавив, что он погнался за ними и чуть не съел Кузьку.
Потом он заберется
в канаву, роется, отыскивает какие-то корешки, очищает от коры и ест всласть, предпочитая яблокам и варенью, которые дает маменька.
Однажды, впрочем, еще найден был лежащий за околицей,
в канаве, у моста, видно, отставший от проходившей
в город артели человек.
Наконец даже дошло до того, что на мостик настлали три новые доски, тотчас же, как только Антип свалился с него, с лошадью и с бочкой,
в канаву. Он еще не успел выздороветь от ушиба, а уж мостик отделан был заново.
Он выбежит и за ворота: ему бы хотелось
в березняк; он так близко кажется ему, что вот он
в пять минут добрался бы до него, не кругом, по дороге, а прямо, через
канаву, плетни и ямы; но он боится: там, говорят, и лешие, и разбойники, и страшные звери.
В канаве лежал мужик, опершись головой
в пригорок; около него валялись мешок и палка, на которой навешаны были две пары лаптей.
Мир и тишина покоятся над Выборгской стороной, над ее немощеными улицами, деревянными тротуарами, над тощими садами, над заросшими крапивой
канавами, где под забором какая-нибудь коза, с оборванной веревкой на шее, прилежно щиплет траву или дремлет тупо, да
в полдень простучат щегольские, высокие каблуки прошедшего по тротуару писаря, зашевелится кисейная занавеска
в окошке и из-за ерани выглянет чиновница, или вдруг над забором,
в саду, мгновенно выскочит и
в ту ж минуту спрячется свежее лицо девушки, вслед за ним выскочит другое такое же лицо и также исчезнет, потом явится опять первое и сменится вторым; раздается визг и хохот качающихся на качелях девушек.
Исполнив «дружескую обязанность», Райский медленно, почти бессознательно шел по переулку, поднимаясь
в гору и тупо глядя на крапиву
в канаве, на пасущуюся корову на пригорке, на роющуюся около плетня свинью, на пустой, длинный забор. Оборотившись назад, к домику Козлова, он увидел, что Ульяна Андреевна стоит еще у окна и машет ему платком.
Другой сидит по целым часам у ворот,
в картузе, и
в мирном бездействии смотрит на
канаву с крапивой и на забор на противоположной стороне. Давно уж мнет носовой платок
в руках — и все не решается высморкаться: лень.
Она молчит, молчит, потом вдруг неожиданно придет
в себя и станет опять бегать вприпрыжку и тихонько срывать смородину, а еще чаще вороняшки, черную, приторно-сладкую ягоду, растущую
в канавах и строго запрещенную бабушкой, потому что от нее будто бы тошнит.
— Что вы, оставьте, я сама!.. — говорила она
в испуге, но не успела договорить, как он, обняв ее за талию, перенес через
канаву.
Наконец он уткнулся
в плетень, ощупал его рукой, хотел поставить ногу
в траву — поскользнулся и провалился
в канаву. С большим трудом выкарабкался он из нее, перелез через плетень и вышел на дорогу. По этой крутой и опасной горе ездили мало, больше мужики, порожняком, чтобы не делать большого объезда,
в телегах, на своих смирных, запаленных, маленьких лошадях
в одиночку.
Тот перескочил через
канаву и пропал
в темноте.
В одну минуту она вырвала руку, бросилась опрометью назад, сама перескочила
канаву и, едва дыша, пробежала аллею сада, вбежала на ступени крыльца и остановилась на минуту перевести дух.
Она, миновав аллею, умерила шаг и остановилась на минуту перевести дух у
канавы, отделявшей сад от рощи. Потом перешла
канаву, вошла
в кусты, мимо своей любимой скамьи, и подошла к обрыву. Она подобрала обеими руками платье, чтоб спуститься…
Привел он меня
в маленький трактир на
канаве, внизу. Публики было мало. Играл расстроенный сиплый органчик, пахло засаленными салфетками; мы уселись
в углу.
Я зашел, однако же,
в трактир на
канаве и посидел там, чтоб выждать и чтоб уж наверно застать Татьяну Павловну.
От Анны Андреевны я домой не вернулся, потому что
в воспаленной голове моей вдруг промелькнуло воспоминание о трактире на
канаве,
в который Андрей Петрович имел обыкновение заходить
в иные мрачные свои часы. Обрадовавшись догадке, я мигом побежал туда; был уже четвертый час и смеркалось.
В трактире известили, что он приходил: «Побывали немного и ушли, а может, и еще придут». Я вдруг изо всей силы решился ожидать его и велел подать себе обедать; по крайней мере являлась надежда.
Было уже восемь часов; я бы давно пошел, но все поджидал Версилова: хотелось ему многое выразить, и сердце у меня горело. Но Версилов не приходил и не пришел. К маме и к Лизе мне показываться пока нельзя было, да и Версилова, чувствовалось мне, наверно весь день там не было. Я пошел пешком, и мне уже на пути пришло
в голову заглянуть во вчерашний трактир на
канаве. Как раз Версилов сидел на вчерашнем своем месте.
Проезжая эти пространства, где на далекое друг от друга расстояние разбросаны фермы, невольно подумаешь, что пора бы уже этим фермам и полям сблизиться так, чтобы они касались друг друга, как
в самой Англии, чтоб соседние нивы разделялись только
канавой, а не степями, чтоб ни один клочок не пропал даром…